Числовая гармония
Соль земли, уксус истин, мед
Иллюзий надели штрих-код,
Где черту свою вляпал черт;
В линейчатой сей камарилье
У нее лишь семь футов под килем;
Другие двенадцать – бог с ними!
Над шестеркой смеются тузы:
Ей тешущий кол хоть вонзи, –
Ноль без палки покажет УЗИ.
Записные двойные стандарты
Бывают не раз многократны
И зараз несуразице кратны.
В малоразвитость тесных трех
Измерений внедрен Молох
Для четвертованья эпох.
Ночь
Злая ночь простирается с гаком,
От путников прячет дороги
И, сколько собака ни гавкай,
Стоит и стоит на пороге.
Алчность впотьмах не утешишь:
Косым теневым номиналом
Всюду пыжится черная ветошь
В имуществе национальном.
А чужие морока и морок
Как будто пришли из Марокко
И сели на ближний пригорок
С целью, идущей далёко.
Язык жестов
Трудоголики любят развлечься
Лишь на фирменном шабаше дел,
А шабашники любят разлечься
Возле фермы, шасси или стел.
Увидев таковский расклад их,
Трудоголик за голову хвать!
Но они этим выспренним взмахам
Не умеют значенья придать;
Без понтов, у него однозначно
Заберут сигареты за так
И покажут, не так, так иначе,
Для понятливости кулак.
Бытие, язык и пища
Издавна предвкушение и вкушение
служат людской ненасытности
и человеческому пресыщению.
Люди-человеки, носители языка во рту,
не кузнецы своего счастья, а повара:
они варятся в одном котле,
но не переваривают друг друга,
хотя порой доводят до кипения.
При этом не преминут задать перцу,
посолить рану и даже летом
угостить зимующими раками.
Как бы там ни было, человек,
повсюду заваривающий кашу,
есть то, что он ест.
А если раззява съест что-то не то,
выходит, что ему – не быть?
Нет, выходит боком.
А если разиня вкусит что попало,
ему придется положить живот?
Не факт, но будет чревато.
Итак, надо разевать рот как подобает,
не уподобляясь раззяве или разине.
Также не рекомендуется зевакам
прозевать кормежку, надо помнить:
чем больше люд ест, тем больше есть
в миру миролюбия.
В час поглощения блюд даже ублюдки
блюдут приличия и не бранятся,
переходя на личности локтями,
ибо вкусности на языке и зубах
тормозят зубастую языкастость.
Языковые особенности
вносят немаловажную лепту
в назывании вещей не их именами.
К примеру, длинный язык
может ходить вокруг да около,
а короткий не доходит до сути.
Однако языка любой протяженности
хватает для показа оппоненту
в ходе выяснения отношений.
Способствуя ясности таким образом,
язык может в конце концов плюнуть;
тогда отношения уже не отношения,
а плевое дело, то есть подмоченное.
А что остается в сухом остатке,
не лезет ни в какие ворота,
потому что ворота не лазы.
Каждый пожизненно живущий
состоит на побывке у бытия
и общается с иными квартирантами
того же самого бытия:
то распускает язык, сжав кулаки,
то распускает кулаки, прикусив язык.
Другие органы в индивидах
якшаются якобы на лучших началах,
а по сути на худой конец.
Идя на поводу у языка,
потребитель часто любит непотребное;
а тяня свою лямку, тягается с ней
и рвется к тому, чего нет.
Почему оно сиднем сидит в небытии?
Лучше б оно вышло в бытование,
где – хоть стой, хоть падай.
Многие мужские языки,
не опускаясь до сюсюканья,
то и дело поднимают нелегкий
гамлетовский вопрос.
Однако между делом на них
вертится отнюдь не Офелия,
а объекты всяческих -филий,
потому что любовь зла,
а козлов на всех не хватает.
Ситуацию отчасти спасают козы,
поменявшие пол.
Но кто отведает такого козла,
может остаться в козлах.
Так вот, раскочегаренная Прометеем,
мотается запальчивая жизнь;
старается вкусно кормить мотор
своего внутреннего сгорания,
но взъедается на моторику
всякого пожарного случая снаружи.
Все ходят на огонек почесать языки
и, клюнутые жареным петухом,
с жаром обсуждают дым без огня.
Галина Болтрамун