Символика веры
Покрывало Исиды с концертной каймой,
Термоядерной школы двойные портьеры
И дзенской расплывчатости кимоно
Ввили в узоры свои символ веры.
Твоих одержимостей тайный суфлер,
Наверно, в них кровно заинтересован,
И ты как неволи своей волонтер
Волей-неволей кроваво устроен.
Каждый идол тюрьмою снабжает свой форт,
Наколдовывает ярким нишам заслоны,
Где вещают, имея достаточно квот,
Безверья жрецы, нелюбви купидоны.
Сонмы реалий, фантомов, идей,
Горячась, на твое претендуют доверье.
Пред любыми иконами ты фарисей.
Косноязычно молись и косей,
Взирая украдкой на лаз в атмосфере,
Где ломает знакомые символы веры
Черту не брат, даже и не кузен,
И, не склоняясь ко мге изувера,
Раздели с вероломством к познанию крен.
Мария
Жизнь у Марии все ближе и ближе к закату,
Пламенеющей неотвратимости отдан поклон;
На сердце саднят не прижившиеся заплаты,
Их усталые швы пропускают нездешний покой.
Дернину Голгофы ерошат июни, апрели.
А когда годовая цикличность идет к январю,
Ей в дремах мерещатся дивно блестящие ели
В каком-то, без бед и руин, колокольном краю.
Мария не знает изысков премудрости книжной,
Ни арфы, ни орфики ей не дарили мотив;
Символ такой простоты на душе ее выжжен,
В которую все возвращается, хаос убив.
Картины прошедшего выцвели или сместились
В упрятанный от понимания, сумрачный дол.
Ее материнство, возможно, ей только приснилось,
Но сон этот всю поднебесную явь превзошёл.
Мария давно полюбила в наглядности бреши:
Туда уронил неприродный заветный хамсин
Следы, что оставил по водам и звездам ушедший,
На земле никому ко двору не пришедшийся сын.
Поклонение волхвов
Звезда путеводная, вновь сослужившая службу
Божьему промыслу, чья подоплека без дна,
припоминает расплывчато сонмы вселенных,
на которых по ходу спасения ставился крест.
Взгляды Отца, пробуравившие атмосферу,
на земле задают небывалому мировоззрению тон –
и старые добрые принципы ложных суждений
приобретают еще не отточенный, новый аспект.
Чем старательнее у волхвов разгибаются мысли,
тем причудливей позы фигур умолчанья в углах.
На соломе ритмично мерцает начальная точка
для нового летосчисления. Вечер выходит на старт.
У всех в дивном свете как будто не плотские лица,
ослепительная дальновидность сужает зрачки.
В ходе дел и вещей руководство теряя, незримо
беззаветные древние духи грустят у огня.
Меры счастья, престижа, беды и немереные химеры
не будут уже исчисляться привычным путем:
какие-то их единицы начнут обнуление, чтобы
чрез игольное ушко пройти, как не может верблюд.
У тривиальных яслей многомерные бдящие тени –
возможно, привет-поздравленье соседних миров.
Вол, чужеродное проникновение остро почуяв,
ликующе вздрогнул – на миг не собой побывал.
Стороны света, не верившие в посторонность,
вняли: не все направленья охвачены их четверней.
Злоба и счастье, смущенные аурой момента,
их слиянье в злосчастье откладывают на потом.
Поклоны волхвов будто чувствуют точку опоры,
с которой носился в мечтаньях своих Архимед.
Сила тяжести всё, что достала, к себе прижимает,
но у многих неласковых узников крылья растут.
Пространство стоит тупиково-бескрайним пробелом
между словом, что было в начале, и словом конца.
В такой парадигме не выскажется безусловность,
лишь сослагательно вещие громы плодит высота.
Волхвы, приручая среду, пропускают сквозь пальцы
блики, что, с Вести сорвавшись, уносятся невесть куда.
Так, возможно, за тысячи лет световых до Адама
соломки спасения реяли в бесперспективной среде.
* * *
Ворота в Эдем –
..........................как игольная щёлка
не для верблюда, для люда. Пролаз –
сонмы и сонмы
................................различного толка.
Архангел задействует свой контрабас
при каждом удушливом
......................................сжатье иголки;
Музыка сфер подпевает: «Эх, раз…»
Дзенский монах
Монах не найдет на планете пристанищ,
Он беспрестанно в пути;
Факелы поприщ, и стрельбищ, и капищ
Отказались ему светить.
Его беспримерно ведет в неизвестность
Единственный спутник, коан, –
И чудится по-за пространствами местность,
Где каждый пропавший – пан.
Спаситель
Лисицы имеют норы, и птицы небесные гнезда,
а Сын Человеческий не имеет где приклонить голову.
Евангелие от Луки
Разбредаются звери по норам,
Соловеют очаг и оплот.
Он глянет печально, с укором
И проходит, как снег идет,
Как луч в одеянии ветра;
Бесследностью пахнут следы,
Сохраняя нездешности вектор
На распутицах алчной страды.
Обыденность поднаторела
Проком пророка судить.
Да не будут судимы пределы,
Где тому, чего нет, не быть,
А что есть, не имеет значенья
В свете подлинного бытия.
После года взаимных съедений
Вкушается чинно кутья.
Полки и ватаги экспрессий,
Заодно интроспекцию схим
Развозят лихие экспрессы
И в конце выпускают как дым.
А лавы межзвездных событий
Блокирует выспренний жест –
Это не первый Спаситель
На спасении ставит крест.
* * *
Задевая священства столпы и скелеты,
На лоне крамолы и там, где пришлось,
Дуновения фикции третьезаветной
Разбавляют седую библейскую злость.
Метафизика свой непростительный промах
Довела до греха в парадигме Христа,
Сверив интеллигибельный выспренний порох
С погибелью, что первозданно проста.
Подсознание дремлет, как чуткий Везувий,
И пускает затейливо пыль не в глаза –
В умозренье. Благой предводитель безумий
В тупиках сочетает секач и сезам.
Тоска по юности
Тоска по юности лирична и светла,
если она абстрактна, бессюжетна
и не прилагается к давности лет
социально-биологической конкретики.
А грусть по лишенной места реальности
неуместна; это грусть по недолгой эйфории
на унылом пути в могилу, по яркости оптики,
выставлявшей будущее в ложном свете.
Юность считается лучшей порой жизни,
однако молодежь никогда не восклицает:
«Остановись, мгновенье, ты прекрасно!»
Она изо всех сил непочатой психофизики
рвется в золотистую туманную даль
для посева «разумного, доброго, вечного»
или дерзкого срывания всех кушей.
Какие бы мечты ни лелеяла молодость,
голубоватые под алыми парусами
или черно-бурые под пиратским флагом,
они отталкиваются от аморфной наивности
и разбиваются о «свинцовые мерзости»
железобетонный действительности.
Можно ли грустить по цунами в миокарде,
горячечным выкрутасам серых извилин,
спонтанной неприкладной неуемности?
Стоит ли жалеть о веселой незрелости?
Перезрелые особи, чаявшие почивать на лаврах,
вынуждены в подавляющем большинстве
довольствоваться придомовой лавкой.
Некоторые чистят бинокль памяти и ищут
в далеком прошлом вечнозеленую точку отсчета,
которая не считается с упрямством фактов.
Инфантильная старость тоскует о всеядной
и захлебнувшейся золотой поре.
Мудрая старость не солоно хлебавши знает,
что соль Земли отравлена по определению.
Мудрая старость, умножив до предела
познания и скорбь, находит мужество
умножать то и другое на ноль и ждать ответа
«по ту сторону добра и зла».
Галина Болтрамун